Вершина мира. Книга первая - Страница 229

229

Я выволокла лодку, столкнула в озеро, запрыгнула в нее и взялась за весло. Злость придала силы, и лодка в два счета оказалась в рукаве реки, по которой еще совсем недавно я с таким трудом поднялась. Сенька понял, что действительно уплываю, только когда лодка скрылась за поворотом. Он вскочил и, не разбирая дороги, понесся мне наперерез, я могла об этом судить по шуму, который он создавал, продираясь сквозь заросли.

– Аня, – Сенька бежал по берегу наравне со мной, – Анечка, вернись, ну, пожалуйста. Прости дурака, Аня!

Я поднажала на весла, и лодка понеслась быстрее, подгоняемая мной и течением. Сенька, поняв, что бегая по бережку, он меня не вернет, не раздеваясь, прыгнул в воду и быстро поплыл за мной. Пловец из Сеньки хороший, а вот гребец из меня, после целого дня мотания по реке, никудышный, братец догнал в два счета. Он зацепился за борт лодки и плыл, рядом уговаривая меня вернуться и тормозя движение.

– Отцепись, балласт! – рявкнула я, замахиваясь веслом.

– Хочешь ударить – бей, – позволил Сенька, – только не бросай меня.

– Ты прекрасно знаешь, что не ударю, как бы мне этого ни хотелось, – я бросила весло на дно лодки и расстроенно опустилась рядом, позволяя Сеньке выволочь меня вместе с лодкой к берегу.

Мы завалились в пещеру, и Сенька трясущимися от холода руками принялся разводить костер. Я уселась на услужливо подставленную чурку и наблюдала за его бесплодными попытками. Если так дело пойдет и дальше, мы ни в жисть не обогреемся.

– Дай я, – теряя терпение, оттолкнула я Сеньку от очага.

Достала из рюкзака зажигалку и щелкнула над тонкими веточками, проложенными сухим мхом. Огонек от зажигалки моментально перекинулся на мох и заплясал по нему веселыми язычками, облизывая хворостинки. Я осторожно подула, раздувая костерок, подбросила в него более серьезное топливо.

– Что стоишь, трясешься? – Поинтересовалась я у топтавшегося рядом Сеньки, – раздевайся, а то заболеешь.

Парень помялся немного и принялся стаскивать с себя мокрую одежу. Сначала на пол упали башмаки, потом рубашка, я наблюдала за медленным Сенькиным разоблачением и дивилась, насколько же он похож на Саху – те же брови, волосы, даже прищур глаз и тот отцовский, только лет на двадцать моложе. Олег тот не такой, он больше на Ваську похож, хотя ростом и сложением тоже в Саху пошел. Когда дело дошло до штанов, Сенька недовольно буркнул.

– Отвернись, может, я же все-таки портки скидать собираюсь.

– А ты что, как-то иначе устроен, чем другие? – проявила я живой интерес, но все же отвернулась, уставившись на белую с золотыми разводами стену.

Сенька довольно долго возился, пытаясь освободиться от прилипающих к телу мокрых штанин.

– Вот черт, – услышала я его тихое ворчание, – прикрыться-то чем? – от волнения он, видно, позабывал, что и где у него лежит.

– Иди к огню, – приказала я, поднимаясь и поворачиваясь. Сенька, увидев, что я смотрю на него, покраснел до корней волос и быстро прикрыл руками причинное место.

– Не боись, не покраду, – хмыкнула я, молча потешаясь над его стыдливостью.

Я сняла с рамки шкуру и накинула брату на плечи.

– Могла бы и не смотреть, – обиженно проговорил он, зябко кутаясь в волчий мех.

– Сеня, – авторитетно заявила я, – а там и смотреть-то не на что.

– Как это не на что? – взвился парень, еще пуще краснея.

– Эвона, как заело, – рассмеялась я.

– Ничего не заело, – начал было оправдываться он, и громко чихнул.

– О-о, – протянула я, – это нам совсем не годисса. Ты мне завтра нужен здоровый, а то, как же мы с тобой домой доберемся.

– Кто тебе сказал, что я поеду с тобой завтра? – скривил рожу Сенька, и еще раз чихнул.

– Я думала, что это дело решенное, – удивилась я.

– Я еще жить хочу, – пояснил свою позицию братец, – а домой приеду, батяня мне таких выпишет… – он только рукой махнул.

– Ишь, какие мы нежные, – принялась кривляться я, – как животину контрабандой продавать, так мы могем, а как ответить за это, так задницу в кусты прячем, так что ль выходит?

– Тебе хорошо, – протянул Сенька, – тебя, небось ни твой, ни мой батяня не разу ничем не окрестили.

– Да, мне хорошо, – зло ответила я, – матери своей никогда не знала, батя появлялся за счастье если раз в неделю, когда я еще не спала, а то и по месяцу не виделись. Мне просто замечательно, всю жизнь по полицейским участкам мотаться, кто из мужиков накормит, кто уроки сделать поможет. Ты когда в первый раз свою шмотку выстирал, а?

– В этом году, – промямлил Сенька пристыжено.

– А я с шести лет и стираю, и убираю, и жрать готовлю. На папаню генеральские погоны-то не сразу упали. Так что сиди и молчи по поводу кому хорошо, а кому плохо. Не моя в том вина, что ты от юбки рехнулся, и дел наворотил. Знаешь, как мой Влад по этому поводу говорит? Сам виноват, сам и ответил. Вот уж кому намного хуже, чем тебе, однако ж, он ни разу еще не прятался. А что меня касаемо, да, меня ни разу никто пальцем не тронул, так у меня слава богам и голова имеется, и я не только в нее кушаю. – Я закончила свою гневную тираду и выбежала из пещеры. Жаль, двери под рукой не оказалось, а то бы стукнула так, что косяк вывалился.

Обидно было, аж слезы из глаз брызнули. Мне хорошо! Да что ты обо мне знаешь, мальчишка! Я спустилась на берег и уселась на тот валун, на котором сидела днем. Захотелось завыть в голос, заголосить по-бабьи, пожаловаться всем на жизнь непутевую, да кто ж поймет? Кто пожалеет? Да и не надо мне вашей жалости, нормально я живу и другого мне не надо, хоть и накатывает иной раз такая тоска, что волком вой.

Нормальная я, осадила я подкатывающуюся истерику, не инвалид, не юродивая – вот кого надо жалеть – и жизнь у меня нормальная. Вот елки-палки, раздраконил старую, уже казалось зажившую, душевную рану. Хотя, какая это рана? Так, царапинка махонькая. Не то что у Влада, вот кому горя хлебнуть довелось, а сколько еще будет, когда узнает кто я на самом деле, он же меня возненавидит. Даже думать об этом страшно. Помимо воли из глаз потекли крупные слезы, не из жалости к себе, как бывало раньше, нет, а от злости. Я сидела на остывающем камне, подставив лицо ветру, пялилась на черную воду с прилипшими к ней такими же черными листьями, слушала, как ветер завывает в верхушках исполинских деревьев, и глотала соленые слезы. В первый раз в жизни, оплакивая не свою, чужую судьбу. Сзади тихо хрустнула ветка, и теплая Сенькина ладонь легла на мое плечо.

229